NATIONAL HISTORY FOR EXPORT: THE CASE OF UKRAINE

Full Text

Национальная история - неотъемлемая часть культуры и самосознания, влияющая на формирование национальной идентичности, а также предопределяющая траектории последующего развития этнического сообщества. Концепция национальной истории каждого народа и государства уникальна, однако зачастую формируется в схожих условиях и ожидаемо не предполагает безоговорочного согласия в трактовке тех или иных событий, затрагивающих интересы соседних этносов и территорий. На общем фоне уникальным оказывается опыт Украины. Так же, как и жители большинства республик СССР, украинцы в 1991 г. столкнулись с необходимостью государственного строительства. При этом одной из первоочередных задач оказывалось «формирование украинской политической нации» посредством «Новой национальной истории Украины», которую администрация президента В. Ющенко позаимствовала у западных специалистов (Агафонов 2014:15) - Канадского института украинских исследований и Украинского научного института Гарвардского университета. В рамках общей для всего СССР логики общественного развития периода перестройки, Украина на официальном уровне без сожалений избавилась от советского прошлого и историографии. При этом трудоёмкую задачу написания новой истории «с чистого листа» перевесила заманчивая перспектива использовать весьма обширный «багаж» источников и исследований, созданных эмигрантской украинской диаспорой. Действительно, при ближайшем рассмотрении нетрудно удостовериться, что «украинскому вопросу», в различных его проявлениях, за рубежом посвящено наибольшее (в сравнении с другими народами Российской империи и СССР) число работ самого разного толка: от мемуаров и воспоминаний до публицистики и монографических исследований. Истории «на экспорт», создававшейся в целях отвоевания права украинцев на независимость - по крайней мере, в глазах западной общественности - была оказана честь ориентира для новой национальной истории суверенной Украины. Изучение этих материалов представляет сегодня безусловный интерес для целого ряда прикладных обществоведческих дисциплин в контексте выявления причин и анализа возможных последствий нынешнего украинского кризиса. В теоретическом плане проигнорировать тему не представляется возможным, так как перед российским обществом и академической средой сегодня стоит задача формирования собственной концепции национальной истории, и учёт чужих ошибок и достижений будет здесь совсем не лишним. Таким образом, целью нашей статьи будет краткий обзор знаковых тем и выявление характерных тенденций украинской истории, написанной в диаспоральной среде. Динамика «украинского вопроса», понимаемая нами в данном случае как рост или спад публикационной активности по теме, имеет примечательные хронологические и географические закономерности. На рубеже XIX-XX вв. наибольший интерес к украинству проявляли Германия и Австро-Венгрия, а в 1918-1945 гг. - Германия и ряд стран Центральной и Восточной Европы (особенно из числа оккупированных нацистами, если иметь в виду период 1938-1944 гг.). После 1945 г. эпицентром украинской «истории на экспорт» становится Северная Америка и Западная Германия, т.е. «коллективный Запад». Таким образом, внимание «угнетаемому украинскому народу» уделялось там и тогда, когда велась подготовка к противостоянию с русскими, и необходимо было подорвать территориальную целостность и внутриполитическое единство Российской империи или СССР. Забегая вперёд, укажем, что во втором случае даже сами представители эмигрантской среды были откровенны в своих истинных целях. По воспоминаниям лидера Украинской ассоциации рабочих А. Батюка в 1950-е гг. в Госдепартаменте США «экспертом по царской России, СССР и другим странам Восточной Европы» считали бывшего зам. министра иностранных дел Директории Украинской народной республики (1918-1920 гг.) А.Д. Марголина. Во время своих визитов в Госдеп совместно с Батюком, а также редактором американского издания «Народная воля» М. Стахивым неоднократно, по полтора часа они дискутировали по украинскому вопросу с «мистером Дэвисом, советником по СССР». В ходе этих бесед участники соглашались с необходимостью выхода УССР из состава Советского Союза (Batyuk 1983: 8-9). А сам А.Д. Марголин убеждал своих единомышленников в еще более радикальных мерах. Он, как пишет А. Батюк, был уверен в 1950-х гг., что «Америка будет в безопасности только если Россию разделить на пять или шесть частей, пусть даже и управляемых фашистскими режимами, но угроза сохранится, если статус УССР оставить неизменным [курсив мой. - О.Д.]» (Batyuk 1983: 8). Интерес к украинской проблематике возник во второй половине XIX в., когда в Европе полным ходом шло формирование наций. Однако, в отличие от постреволюционной Франции или германского и итальянского национальных государств, закономерность и даже правомерность выделения малороссов Российской империи и русинов австро-венгерских Карпат в отдельный народ даже в начале XX в. оценивались как неоднозначный «украинский вопрос» (Toynbee 1916). Русин и панславист Д.Н. Вергун, родившийся под Львовом, красноречиво характеризовал специфику немецкого «Drang nach Osten» в 1905 г., указывая, что «к немецким историческим племенам причисляются даже такие, которые в самом деле были не германского происхождения», например, древние обитатели Крыма - киммерийцы. Это, в формулировке Д.Н. Вергуна, «заставляло» немцев выставлять свои «законные права» на родину этих народов (Вергун 1905: 54). Аналогичную тактику переняли первые именитые борцы за украинскую независимость от науки. В частности, историк М. Грушевский, заявлявший о всех известных восточно-славянских племенах ПВЛ как «украинских племенах» или «украинских группах племён» (Грушевский 1916: 38, 47), отказывал ясам (предкам осетинов) в праве считать устье Кубани своими исконными территориями (Грушевский 1916: 51). В позднейших англоязычных изданиях «Истории Украины-Руси» он признавал, что летописцы не называли племён, селившихся по р. Дон и побережью Азовского моря, но «они также были украинскими племенами или юго-восточными славянскими племенами, из которых впоследствии сформировался украинский народ» (Hrushevsky 1970: 24-25). Историческая этнография имела и географическое продолжение: С. Рудницкий значительно расширял пределы украинских территорий, указывая на Кубанскую и Черноморскую губернии как на, ни много ни мало, «кавказские колонии» Украины (Рудницкий 1916: 361). Англоязычные версия «Истории Украины-Руси» Грушевского знаково «опускали» слово «Русь» из названия (Hrushevsky 1941; 1970). Если рассматривать основные темы древнейшего периода украинской истории, изучаемые в эмигрантской диаспоральной среде, то можно и вовсе прийти к выводу о многократных попытках «заместить» историю неугодной Западу Руси-России покладистой и «приемлемой» Русью-Украиной, или даже «Украиной-Русью» с потенциалом уничтожения самого этнонима «Русь» и «русские». На рубеже 1980-90-х гг. целый ряд канадских, американских и даже австралийских историков с украинскими и польскими корнями продолжили начинания М. Грушевского, заложив основу для новой традиции трактовать события 988 г. в Киеве как «крещение Украины». Прошедший в Вашингтоне 3 ноября 1985 г. III Всемирный конгресс славянских и восточно-европейских исследований в рамках секции «Христианизация Руси» засвидетельствовал, что научному сообществу привычнее придерживаться классических трактовок. Тем не менее, шаги к изменению ситуации были предприняты тогда же. Причем инициатива исходила не только от представителей науки, но от Римской католической церкви. Одной из первых, «пробных» работ такого толка стало исследование профессора В. Маркуса по вопросам религии и национализма в советской Украине после 1945 г. Не предоставляя никаких доказательств, автор рассуждал и о том, что переход Украинской Православной Церкви под покровительство Московского Патриархата в 1686 г. стал «реальной угрозой существования украинской нации» (Markus 1985: 60). В предисловии к изданию шла речь о подготовке диаспоры в 1988 г. «отметить тысячелетие крещения Руси-Украины» (Markus 1985: 57). В то же самое время увидела свет брошюра кардинала М. Лубачивского, который пошёл еще дальше, озаглавив издание характерным вопросом: «Была ли именно Россия крещена в 988 г.?». Автор, ссылаясь на речь Папы Римского в Виннипеге в сентябре 1984 г., откровенно высмеивает «забавные» приготовления Москвы отметить тысячелетие крещения Руси, коль скоро Папа поздравлял украинскую диаспору с «тысячелетием христианства в Украине» (Lubachivsky 1985: 5). За этим последовал целый ряд работ аналогичной тематики. Среди прочих в Канаде вышел даже сборник исторических комиксов, где князь Владимир и его современники «розмовляли українською», а главными врагами веры были представлены большевики. Перемежая красочные картинки житиями католических украинских епископов, авторы оставляли за скобками тот факт, что в 988 г. в Киев пришла православная церковь. При этом подчеркивалась необходимость объединения католиков и православных под эгидой первых. А события после 1945 г., когда арестовывались священники вновь присоединённых территорий Западной Украины, трактовались не иначе, как арест 800 греко-католических священников, воспротивившихся объединяться с православными вопреки «инициативе русских и большевиков» (Тисячолiття Хрещення Украïни 1988). Не вполне успешная, как нам представляется, попытка разъяснить неудобное противоречие празднования тысячелетия православия католиками была предпринята в другом издании, где принесённое Владимиром в Киев христианство было названо «православным по вере, но католическим по единению» (Millenium of Christianity in Ukraine 1988: 93). Мягко обошёл «острые углы» австралийский исследователь, отмечавший «тысячелетие христианства в Киеве» (Balan 1988). Весь выпуск «Harvard Ukrainian Studies» за 1988-1989 гг. был официально посвящен «тысячелетию крещения Руси» (HUS 1988-1989, Vol. XII/XIII: iii-vii). В своём вступительном слове, написанном на украинском языке, главный редактор О. Прицак описывал события 988 г. как момент, в который «Владимир Святославич решил в Киеве, столице Украины [курсив мой. - О.Д.], что киевляне и его Русь должны принять веру Спасителя» (HUS 1988-1989, Vol. XII/XIII: 1). Поставив два понятия, отстоящих друг от друга на девять столетий, в одно утверждение, профессор истории Гарварда допустил грубую ошибку. Характерно, что авторы редактируемых им статей на английском, немецком и французском языках были гораздо более корректны. В другом сборнике научных работ, посвященном юбилею христианства, принятого «Русью-Украиной», особо подчёркивалось, что событие это «отметила в 1988-1989 гг. вся украинская диаспора» (Баран, Герус 1991: ix). Таким образом, как нам представляется, тысячелетие крещения Руси было использовано авторами украинской «истории на экспорт» для закрепления в обывательском сознании связи Украины с событиями тысячелетней давности. Другие его аспекты и, в частности, сам факт празднования 1000-летия крещения в СССР, как и связанные с ним послабления в вопросах веры, и смена атеистической риторики - были проигнорированы западной общественностью, научной средой и украинской диаспорой, как «неудобные». Они не давали поводов для громкой критики и очередных обвинений в «притеснении украинского народа», а потому остались без серьёзного внимания. Здесь проявилась одна из тенденций западной украинистики. Реалии жизни на Украине в XX в. возможно было либо агрессивно ругать, либо не замечать вовсе. Следствием такой логики стало формулирование и активное лоббирование темы «голодомора» как «целенаправленного геноцида украинского народа» большевиками и/или Москвой. Ни в коей мере не умаляя трагедии, разыгравшейся в 1932-1933 гг. в СССР, отметим, что трактовка её исключительно как попытки уничтожить как можно больше украинцев видится несостоятельной, поскольку голод не имел национальных предпочтений, и страдали от него представители разных регионов и этносов страны. При всей противоречивости темы «Голодомора» в контексте украинской «истории на экспорт» она имела ряд важных особенностей. Первую попытку связать голод на Украине непосредственно с только что пришедшими к власти большевиками предприняли украинские эмигранты Германии, издавшие в 1923 г. небольшую брошюру на английском языке с целью «привлечь внимание рабочего класса всех стран к ужасным условиям, в которых, в связи с голодом на Украине, рабочие массы этой страны вынуждены жить под русской большевистской оккупацией». Подчёркивалась «несправедливость распределения» западной продовольственной помощи между Поволжьем и будущей УССР, а факт предварительных договорённостей о географии поставок замалчивался. Будучи уверенными, что Украина до конца Первой мировой войны «была “житницей” Европы и никогда не знала голода» (The Famine in the Ukraine 1923: 4), издатели явно игнорировали данные о периодах неурожаев, которые происходили в прошлом. Голодомор 1932-1933 гг. был удивительным образом проигнорирован в 1930-х гг. украинской диаспорой, включая научную эмигрантскую общественность. Об этом свидетельствовала, к примеру, тематика опубликованных докладов членов Украинского историко-филологического товарищества в Праге (Рiчне справознання 1932: 14-15, 24; 1933: 10-11). Поразительно, но в 1933 г. его члены, находясь в непосредственной близости от большой человеческой трагедии и имея тесные связи с академической средой Варшавы, ни разу за 21 заседание, посвященное исторической украинской проблематике, не обсудили ситуацию на Украине (Рiчне справознання 1934: 3-7). В то же самое время профессор О.К. Мицюк издал в Праге монографию об аграризации евреев Украины, где большевистскому периоду был посвящен целый раздел, но речи о голоде начала 1920-х, а тем более, 1932 г. не шло. Важнее были слухи о подготовке к созданию в 1924-1931 гг. «Еврейской ССР» на территории Юга Украины, а также подсчёт процента евреев в руководстве СССР (Мицюк 1933: 168). Во всеуслышание тема «Голодомора» зазвучала в работах представителей украинской диаспоры лишь после смерти И.В. Сталина. Автор предисловия к одной из первых брошюр такого рода - проф. Л. Мышуха - открыто указывал на цель публикации: «помочь американцам украинского происхождения заставить простых граждан и правительство США осознать угрозу русского империализма не только по отношению к Украине и другим порабощенным русскими советским нациям, но и свободному миру, и самой Америке» (The Golgotha of Ukraine 1953: 7). Сумбурное повествование о жизни раскулаченного украинца, считавшего себя арестованным по политической статье, перемежалось ужасающими подробностями голода. Издание не позволяло судить о том, чем ситуация на Украине отличалась от Поволжья тех же лет, и почему опубликованные свидетельства должны были подтвердить целенаправленность действий советской власти (с привязкой к национальности «организаторов искусственного голода» и тех, против кого он был «организован»). Аналогичное впечатление производила и самая масштабная работа по увековечиванию «Голодомора» 1950-х гг., где Декреты о хищении социалистической собственности и спекулянтах от августа 1932 г. были названы «подготовительной деятельностью по организации голода» на Украине (Pidhainy 1955: 29). Разглядеть в Законодательных актах, имевших равную силу на территории всего СССР, целенаправленную деятельность по уничтожению украинцев возможно было, только поставив задачу подорвать Советский Союз изнутри посредством межнациональных конфликтов. Чарльз Керстен в предисловии откровенно надеялся на то, что «историк XXI века, оглянувшись назад в поисках основополагающих причин крушения коммунистического империализма, сочтёт сопротивление Украины главным фактором» (Pidhainy 1955: viii). В 1959 г., перед визитом советского лидера в США, Палата представителей Конгресса, после консультаций с украинской диаспорой, дала голоду 1932-1933 гг. новое определение: «Преступления Хрущева». Сам Никита Сергеевич в ходе слушаний был назван «главным исполнителем рукотворного голода» (The Crimes of Khrushchev 1959: 3). В дальнейшем, вплоть до 1984 г. (смерти Л.И. Брежнева и Ю.В. Андропова) о «Голодоморе» вспоминали в основном представители диаспоры, издававшие маленькие брошюры объёмом от 15 (Commemorating 50th Anniversary of the Famine in Ukraine 1983) до 20 с небольшим (Solovey 1963; Plyushch 1973), 40 с небольшим (Haliy 1963; Галiй 1968; Woropay 1983) и 70-80 (Семенко 1963; Oleskiw 1983) страниц. Эти и другие публикации носили, в основном, пропагандистский характер. А их значительное количество при малом объёме и тираже необходимо было для того, чтобы получившийся солидный библиографический список можно было использовать как повод для расследования, которое в 1984 г. и инициировал Конгресс США. Созданная по этому случаю специальная Комиссия издала в 1988 г. объёмный доклад, признававший факты голода в Казахстане, Омске, Татарстане, Башкирии и Поволжье (Commission on the Ukraine Famine Report to Congress 1988: 136-138). Но одного сообщения «русского жителя» (!) Саратова о том, что в его семье летом 1933 г. было «четыре гроба», оказалось достаточно для вывода о «несопоставимо худшем положении на Кавказе и в Украине», поскольку «там не у многих были гробы» (Commission on the Ukraine Famine Report to Congress 1988: 139). Авторы доклада фактически объявили виновными русских (Москву). Это следовало даже из формулировки названия законопроекта о «создании Комиссии по изучению голодомора 1932-1933 гг., вызванного советским правительством [курсив мой. - О.Д.] на Украине» (Hearing on S. 2456 1984). Серьёзных доводов в пользу такого рода формулировок приведено не было, если не считать таковыми перепечатки из ряда пропагандистских брошюр (часть из которых упомянута нами ранее), а также мнения историков-эмигрантов украинской диаспоры США и Канады. В целом же, с середины 1980-х гг. «Голодомор» был закреплён в западном общественном сознании в качестве преступления Кремля, совершенного в отношении Украины. Тот факт, что тема представляет собой не что иное, как «обман» или даже «миф украинского геноцида», прошедший замысловатый путь «от Гитлера к Гарварду», было очевидно еще 30 лет назад (Tottle 1987). Ведь фото-доказательства нередко оказывались фальсифицированными (Tottle 1987: 9), некоторые «свидетели» вовсе не бывали на Украине (Tottle 1987: 6-8), да и численность умерших от голода, если её считали профессиональные, политически не ангажированные демографы, а не украинские эмигранты или депутаты Рады, снижалась с 7-10 до 2,2 миллиона человек (Meslé, Vallin 2003). Другая отличительная черта украинистики, выражающаяся в героизации противоречивых и сомнительных лиц, включая Г. Мазепу, С. Петлюру и коллаборационистов из Украинской повстанческой армии (УПА) и Организации украинских националистов (ОУН), сегодня широко известна (Агафонов 2014: 17). Не принято обсуждать мифологизацию биографий действительно героических исторических личностей и, в частности, российского этнографа Н. Миклухо-Маклая. Его мать происходила из рода московских дворян (Родословная книга дворянства Московской губернии 1914: 108) со смешанными немецко-польскими корнями, а по отцовской линии имелся прадед - хорунжий казачьего полка (малоросс). Сам Николай Николаевич в автобиографии указывал на смесь «русского, германского и польского» элементов (Тумаркин 2011: 12). Украинская диаспора Австралии не согласилась с ним, заявив, что родился он не в Новгородской губернии, а «в 50 милях на запад от Киева» и «имел казацкое [украинское. - О.Д.] происхождение» (Ростек, Вакуленко 1996: 3). В 2001 г. его краткая биография стала частью энциклопедического справочника «Украинцы Австралии» (Українці Австралії 2001: 264). Характерно, что оба издания вышли исключительно на украинском языке. Кроме попыток «национализировать» отдельных именитых исторических персоналий новая украинская история позаимствовала у своего «экспортного» первоисточника отрицание или «денационализацию» совершенных в прошлом преступлений, повышая вероятность их повторения. Проблема антисемитизма начала века и Холокоста 1941-1944 гг. при участии ОУН и УПА (Дюков 2009: 7), а также «старые счеты» в отношении поляков - заставляли украинскую диаспору обращаться к теме взаимоотношений украинцев с этими народами. Не случайно виновными в еврейских погромах на Украине начала XX в. А.Д. Марголин объявлял «российский режим» и лично Плеве (Марголин 1922: 13), что не объясняло аналогичных событий 1917-1921 гг. С середины 1950-х утверждалась мысль о «дружественном отношении украинцев ко всем народам, включая евреев, угнетаемых русским империализмом» (Material Concerning Ukrainian-Jewish Relationships 1956: 7). Проводились и отдельные научные мероприятия, направленные на то, чтобы утвердить представления о «мифологизированности» украинского антисемитизма в XX в. А причиной смертей евреев в концлагерях на территории Украины назывались партизаны (Ukrainians and Jews 1966: 107, 65-74). Предпринимались попытки представить С. Петлюру человеком, с детства любившим евреев и потому не имевшим отношения к антисемитизму 1917-1921 (Hunczak 1969). Сложные взаимоотношения УПА и поляков 1940-х гг. были порождены историческим противостоянием, отголоски которого можно найти в публикациях о «польских зверствах» (Polish Atrocities in Ukrainian Galicia 1919; Revyuk 1931), «не забытом польском рабстве» (Luciw 1961:38) и «дипломатической борьбе» 1918-1923 гг. (Ripetskyj 1963). Вообще же уничтожение поляков и евреев членами УПА старательно и закономерно обходится в эмигрантской среде молчанием. Зато тема эта неплохо раскрыта западными историками на основе рассекреченных документов ЦРУ, из которых следует, что «военизированная фашистская организация» ОУН массово и целенаправленно убивала евреев, а затем взялась за поляков, которых за один только день 11 июля 1943 г. убили около 10 тысяч (Breitman, Goda 2010: 74-75). Весьма показательно на это исследование отреагировал современный львовский историк В. Вятрович: он «не заметил» ссылок почти на сотню документов архивов разведки США, показаний и дневниковых записей свидетелей бандеровских зверств, приведенных в исследовании, и назвал работу «пропагандой советской эпохи», в которой «недостаточно проработаны европейские источники» (Viatrovych 2010). Суммируя, отметим, что это далеко не полный перечень актуальных тем украинской «истории на экспорт», которую в течение последнего столетия писали представители диаспоры. Но и уже охарактеризованная проблематика позволяет выявить отличительные черты и тенденции диаспоральной украинистики, постепенно мигрирующей в учебную и научную литературу суверенной Украины. Это и попытка подменить историю древней Руси историей Украины, прибавив сравнительно молодому этносу более полутысячелетия истории. И стремление отрицать и замалчивать поражения и преступления отдельных персоналий и общественных украинских организаций прошлого, ставших причиной массовых жертв на почве национализма. И поиски новых штрихов к рукотворному образу русского врага, превращающих масштабный голод начала 1930-х гг. в СССР в исключительно антиукраинский «голодомор-геноцид». Сегодня, когда в России на государственном уровне осознаётся необходимость расширения влияния российской исторической науки на мировое сообщество при одновременных сомнениях представителей научной среды в целесообразности такой популяризаторской работы (Корепанов 2016), опыт Украины свидетельствует о колоссальных масштабах воздействия «истории на экспорт» на «коллективный запад». В этом отношении концепция «русского мира» как условного единства носителей языка и культуры, традиционно не рассматривающего опцию активной целенаправленной ретрансляции своих идей и ценностей вовне, с использованием других языков - проигрывает агрессивной, бескомпромиссной и до крайности политизированной украинской национальной «истории на экспорт». Создававшаяся с подачи Запада в целях раздела Российской империи и СССР в процессе отвоевания права украинского народа на обретение суверенитета, она стала фундаментом для понимания сути «украинского вопроса» «коллективным Западом». Чисто русская привычка превозносить западный «авторитет» и пренебрегать собственным мироощущением, подмеченная еще классиками русской литературы XIX в., и в равной мере свойственная и братскому украинскому народу, сыграла с Украиной злую шутку. Руками историков и общественных деятелей эмигрантской среды Украина становится оружием против России, но не самодостаточным этносом, способным к созиданию. Мировая история свидетельствует, что открытое и целенаправленное противостояние с русскими рано или поздно ведёт к победе последних. И этот опыт заставляет высказывать опасения относительно украинского будущего из-за нынешнего понимания Украиной своего прошлого. Список сокращений ОУН - Организация украинских националистов УПА - Украинская повстанческая армия

About the authors

O. N. Drokonova

Nizhnevartovsk Tyumen Industrial University Branch

Candidate of Historical Sciences, Associate Professor

References

Supplementary files